Leonard Ural: Живой журнал Леонарда Уральского

В детстве все кажется главным в твоей жизни:  и небо огромное, хочется летать как птицы, но не можешь, и земля большая, за день не обойдешь. В шестьдесят лет вместе с внуками приходят воспоминания.

Когда же мне исполнилось шесть лет, я ходил в сельский детский сад. И мне он не слишком нравился. И то, что там кормили кашей каждый раз, а мне хотелось лапши с мясом, и то, что давали холодный компот из сухофруктов. А дома я любил доставать из горячего компота разбухшие груши и подолгу грызть, особенно, когда попадали семечки. И воспитательница была больше занята кухней, чем занятиями с нами. Да, видимо, и мы не слишком слушались, уже стали «старшей» группой.

В один из таких дней папа меня спросил: «А не надоело тебе ходить в садик?», на что я сразу ответил: «Досмерти не хочется». «Да, - сказал он, - рано тебе об этом думать». И тут же предложил решение. «Тут, говорит, учительница новенькая приезжает, как раз набирает учеников в первый класс. Конечно, по закону тебе еще рано, но походишь добровольцем, а когда тебе семь исполнится, там и зачислим».

Только спустя годы я понял столь длинную папину «тираду», как мне тогда показалось. Дело в том, что мой отец Мухибулла был директором той самой школы в селе Насибаш Салаватского района Башкирии, и по долгу службы, набирал учителей для младших классов с преподаванием предметов на трех языках: татарском (наше село численностью около 1000 человек было татарским), башкирском (соседние деревни были башкирскими) и русском (в двух километрах от нас начиналась Челябинская область, где в округе были русские деревни).

Как раз в тот год папе удалось «уговорить» выпускницу Уфимского педагогического училища Брежневу Антонину Ивановну, коренную уфимку, проживавшую в частном доме возле телецентра, уехать за тридевять земель в горы Уральские и заняться обучением несмышленышей, которые по-русски то знали лишь слова про папу и маму, и может, «здрасте - до свиданья».   Как это ему удалось, папа так и не рассказал мне, а я не спросил у него в свое время.

В общем, в первые месяцы в школе у меня была полная «лафа», как сказал бы сейчас мой внук: на занятия я ходил с большим удовольствием: писал, что хотел, делал, что нравилось. Меня никто не спрашивал, оценки мне не ставили. Кайф продолжался полгода. 1 января мне стукнуло семь лет, и «лафа» кончилась. Начались будни.

А они оказались более суровыми, чем я ожидал. Появился какой-то предмет, называемый, как понарошку, «чистописанием». У меня выходило сплошное «грязно-писание». Особенно в этом важном деле мне «помогала» перьевая ручка, из которого в самый последний момент сбегала ненавистная клякса. Она не убиралась даже после интенсивной стирки чернильным ластиком. Мои оценки по чистописанию никак не поднимались выше двойки. Я тайно надеялся, что к четвертому классу, чистописание закончится как предмет. Но не тут-то было.

В один из дней случилась контрольная по «любимому» мною предмету, и, как назло из-за проклятой чернильницы-непроливашки (и почему его так прозвали?), у меня на тетрадь попало целых две кляксы. Я понимал, что это перебор и не хотел уже отдавать тетрадь. Но моя любимая учительница, благодаря которой я проявлял жуткий интерес ко всему русскому (она была единственной русской в нашем селе по происхождению), решила, что у меня перебор с кляксами, и я должен быть наказан.

Наказание последовало незамедлительно.

Она тут же на всю оставшуюся страницу вывела жирную красную (не красивую, а позорную) единицу. И показала мне ее в упор, поднося мои кляксы на пять сантиметров от моих глаз. Показала каждому однокласснику, а их у меня было целых тридцать. Но это еще не все.

Она почему-то решила отомстить моей тетради, хотя она была, на мой взгляд, не причем. Она вывела меня вперед и торжественно перед классом порвала мою тетрадь пополам. Потом на четвертинки. Дальше ей не хватило сил, и она открыла задвижку круглой голландской печи, согревающей наш класс в зимнюю стужу, забросила клочки тетради подальше и кочергой помешала дрова. Остатки тетради вспыхнули огнем, и про себя думал: «Ничего страшного, таких единиц я сам ставлю чуть ли не каждый день».

Дело в том, что моя мама тоже была учительницей начальных классов, только на класс старше и учила детей в школе на татарском языке. И вот со школы она приходила с большими кипами тетрадей, а проверять просила меня. Нас было пятеро детей, а маленькой было всего-то годик, и, видимо, сама не успевала. Мне же на стопку хватало часа. Оценки поначалу ставил на промокашке, а мама переводила в тетрадь. То ли оттого, что дети догадывались, то ли я «заслужил», но мама потом разрешила ставить оценки прямо в тетрадь. Видимо, не зря я получил кличку «интеллигент», по тем временам сопровождаемый определением «гнилой».

И стою я, виноватый во всем, и думаю, ну уж тетрадь-то новую все равно у мамы «достану». И мне самому в старой тетради эти кляксы поднадоели. Правильно учительница сделала, что отправила мои кляксы в топку.

В четвертом классе мои мучения закончились благополучно. Не стало «любимого» мною чистописания, и учебный год я закончил «ударником» - так называли тех, кто не имел плохих оценок и троек. Антонина Ивановна, видимо, в знак признательности моим стараниям на летних каникулах взяла нас с собой в Уфу на экскурсию к себе домой. Жила она в частном доме возле только что открытого телецентра. Мы, конечно же, привезли с собой ненастную погоду северо-востока Башкирии: сплошной дождь и тучи мешали нам рассмотреть телевизионную башню, а подняться наверх нам не разрешили. Мы всё кружили возле толстого основания и удивлялись, как это тучи её не сносят. Прошлись мимо величественного Башкирского государственного университета, куда я поступил впоследствии на физико-математический факультет, здания бывшего педагогического университета, где после войны учился мой папа. Спали мы в чулане на топчане, укрывшись одним одеалом на всех, и, как по команде, одновременно поворачивались ночью на другой бок.

В последний день поездки произошло чудо. Облака куда-то разлетелись, открылась вершина телебашни и с высоты уфимской горы мы увидели панораму Башкирии: железнодорожный мост, уходящий в Москву, бескрайние леса, поля и далекие горы. В тот же день нам посчастливилось проехать на трамвае до города Черниковск. По пути с широко раскрытыми глазами смотрели вблизи на взлетающий самолет и приземлившийся вертолет, похожий на стрекозу, и здание аэровокзала с «петушком». Правда, петушок я разглядел уже потом, когда он стал автовокзалом, а ныне и вовсе Южным автовокзалом, в отличие от Черниковского - Северного.     

Но, несмотря на чудесное путешествие, какая-то детская обида осталась, хотя я много раз благодарил свою первую учительницу и «в глаза», и «за глаза» за «науку». Она учила и моего младшего брата, и многих моих односельчан за свою долгую педагогическую деятельность. Высокая, стройная, с красиво поставленным звонким голосом могла тебя и приветить, похвалить, и сказать, если что не так.

Ненависть к чистописанию как-то ушла с появлением шариковых ручек и ноут-буков, а любовь к русскому языку осталась. Теперь уже ученики моих учеников пишут статьи и на русском, и на английском, печатаются в престижных международных журналах.

Я долго не мог понять, пинять и объяснить ее поступок. Кроме того, что она искренне желала научить меня чисто- или правописанию, я ничего не мог тогда придумать. Спустя десятилетия я от непонимания многих поступков людей, занялся поиском типов личрностей, склонных к тем или иным поступкам.

В своих многолетних изысканиях и поисках я познакомился с заведующим кафедрой психологии одного из ведущих вузов республики, доктором психологических наук, профессором Мамоновым Эврипидом Гордеевичом. Меня поражали его обширные знания (не зря его звали «эври»стичным) по психофизиологии и его уникальная способность ставить диагнозы болезней на расстоянии по поведению человека. Я все допытывался, как у него это получается, и насколько обоснованны диагнозы. Он подвел строгую научную базу: многолетний опыт работы с больными и наблюдения за поведением пациентов. Особенно поразил меня, поставив мне самому диагноз, который не был известен даже моим врачам.

Я спрашивал у него, кто он сам с точки зрения психологии, есть ли у него какой-нибудь определенный тип личности. Я думал, что быстро у него получу ответ, и удовлетворю свое любопытство. К сожалению, он рассказывал, что по одному из тестов у него такие- качества, а по другому – иные характеристики. Я «прижимал» его конкретными вопросами.

Вот, например, дерево: ствол белый с черными полосками, ветки свисающие, кудрявые, листья похоже на сердечко, Вы что скажете? – Береза! Так ответит любой русский, татарин, возможно, и американец, если он с Северной Америки. А вот Вы кто? – опять слышу от него ответы из тестов, где спрашивают, что ты предпочитаешь, и на основе полученного ответа, тебе дают те или иные характеристики.  

Видя затруднения с ответами о самом себе, я попросил его дать характеристику своей супруге, может он о ней знает гораздо больше, как-никак прожили вместе около сорока лет? Он начал описывать ее многочисленные таланты, красоту и величие. Я ответил, что про ее замечательные внешние данные и многочисленные способности совсем нетрудно догадаться. Однако, он так и не смог научно описать и свою супругу – неординарную личность одним словом или предложением.

В конце концов, мне пришлось самому углубиться в тему. Она оказалась много занятней и непонятней, чем та наука, где я работал, и, как мне казалось, чего-то успел понять, хотя многого еще не узнал, может мои ученики откроют больше и пойдут дальше.

Как я уже говорил, я закончил физико-математический факультет, занимался структурной химией, а любовь у меня была к биологии. В смысле, девушка, в которую я влюбился в девятом классе, стала биологом,  а после армии потом мы с ней поженились.

Так вот, должны же быть общие законы природы, открытые в физике, химии и биологии, наверняка должны работать и в психологии, если только речь идет о науке. Мне осталось найти те самые «элементы» в науке психологии, так как ряд общих законов природы уже известен. Дело мне казалось за малым, однако, оно оказалось самым сложным занятием.

Тут меня и осенила догадка швейцарского психолога Карла Густава Юнга об основных характеристиках личности: рациональный и иррациональный (в смысле «не»), логика и этика, интуиция и сенсорика, экстраверт и интроверт. Он создал вполне логичную теорию, однако не сумел показать его практическое использование. Многочисленные последователи пытались применить теорию Юнга: составили тесты (Майерс-Бриггс), описали шестнадцать психотипов, придумали даже тривиальные названия. Где-то тесты работали, однако из-за многочисленных сбоев психологическое общество, в конечном итоге, отказалось от дальнейшего использования предложенных тестов.

К сожалению, в классификации Юнга недоставало всего-то ничего, еще одной пары элементов для классификации. И, как в последствии оказалось, самых существенных на мой взгляд: оснований для принятия решения: либо «решаю за тебя» - «мужской» психотип, либо «принимаю твое решение» - «женский» тип принятия решения.

Причем, совсем не обязательно, какой ты биологический тип: мужчина или женщина. Психологически «мужским типом» может обладать и женщина, вполне красивая, женственная снаружи, и как кремень, «железная леди» изнутри. Совсем как в духе премьер-министра Великобритании Маргарет Тетчер, которая когда-то приняла неоднозначное и трудное для страны решение об объявлении войны Аргентине. И ведь, (так и лезет заразное слово) «зар-раза», выиграла ее за тридевять земель на Фолклендских островах в Южной Америке.     

Такая была и моя первая учительница: классный «Руководитель – Жуков». Я был знаком с биографией полководца Жукова Г.К. не только по его автобиографической книге (я случайно приобрел во время своей службы после университета в Группе Советских войск в Германии – на родине она не продавалась), но и из уст его однополчан и командира нашей дивизии. Он, действительно, принимал реальные решения: миллионы жизней наших отцов и дедов были отданы за Победу над чумой двадцатого века – фашизмом. Германия, к счастью, переболела этой чумой. Мы, похоже, так и не приобрели иммунитет.

Так вот, Антонина Ивановна приняла единственное правильное решение: взяла на себя роль судьи, приговорила и привела свой приговор в исполнение: наказала виновного.

Она должна была это сделать, ну просто была обязана. На меня же это подействовало магически и адекватно: у меня появился иммунитет к нападению: пережить, выжить и победить, нет-нет совсем не физически, но морально, пойти другим путем, дальше и выше. В армии я стал командиром противотанкового взвода, и каждую неделю мы всем взводом уничтожали виртуальный танковый полк из тридцати фанерных танков. И это потом помогло в реальной жизни, в науке нет проторенных путей.

Брежнева Антонина Ивановна почти пятьдесят лет прожила в нашем «глухом» селе, из которого вышли автор татарско-русского словаря Ганиев Фуат, поэт Михаил Львов, ученый-востоковед первооткрыватель киргизского «Манаса» Каюм Мифтахов.

Лет пять назад по жизненным обстоятельствам она вернулась в родную Уфу, и я потерял ее следы: ни телефона, ни адреса она не оставила. Мои поиски приводили меня к отчаянию. И только несколько дней назад мне случайно удалось добыть номер ее дома, где она проживала в последние дни. За три дня я обошел все квартиры четырех подъездов длинного дома «хрущевки». «Подъездные алкаши»  с подозрением отнеслись к моему появлению с портфелем. Бабки постарше видели во мне «Раскольникова» со своим инструментом. В последний день приехал полицейский патруль с сиреной, я уже хотел честно признаться, что ищу свою первую учительницу. Но им было не до меня, они стали разбираться с местными алкашами.

Наконец, в последнем подъезде на третьем этаже одна пожилая женщина рассказала, что этажом выше жила интеллигентная женщина с красивым голосом, и звали ее Тоня – добрая и отзывчивая. И я понял, что это она – моя первая учительница.

И понял, что признаться в любви никогда не поздно.

Леонард М. Уральский
25.02.2012